Окружающий мир для меня опасен.
Очень легко и в то же время сложно путать сразу двух Эриков.
Одного - музыканта, творца, с чем-то светлым и чистым глубоко внутри и яростным озлоблением снаружи.
Другого - почти-фашиста, с длинными, дирижерскими пальцами и волчьими ухватистыми движениями.
Сложно - потому что диаметральности, разные даже по ощущениям - один звук скрипичных нот, рвущихся струн и скрежета смычка, другой - холод металла, шершавость гранита и запах крови.
Легко - потому, что оба - степные, вольные, дикие. Оба страдали в детстве так, что другим не пожелаешь. Матери - далеко, не достать, не дотянуться, но по-разному. И ставят себя выше "рода людского", признавая равными только немногих.
Потому что оба - умирают. Оба - от одиночества, только один умирает физически - и кто-то читает в Эпоке два слова: "Эрик умер", только другой умирает душой - потеряв Эрика навсегда.
Одного - музыканта, творца, с чем-то светлым и чистым глубоко внутри и яростным озлоблением снаружи.
Другого - почти-фашиста, с длинными, дирижерскими пальцами и волчьими ухватистыми движениями.
Сложно - потому что диаметральности, разные даже по ощущениям - один звук скрипичных нот, рвущихся струн и скрежета смычка, другой - холод металла, шершавость гранита и запах крови.
Легко - потому, что оба - степные, вольные, дикие. Оба страдали в детстве так, что другим не пожелаешь. Матери - далеко, не достать, не дотянуться, но по-разному. И ставят себя выше "рода людского", признавая равными только немногих.
Потому что оба - умирают. Оба - от одиночества, только один умирает физически - и кто-то читает в Эпоке два слова: "Эрик умер", только другой умирает душой - потеряв Эрика навсегда.